ИОСИФ ЛИКСТАНОВ - ПРИКЛЮЧЕНИЯ ЮНГИ [худ. Г. Фитингоф]
Расснащённый броненосец на этот раз встретил Виктора презрительным взглядом маленьких иллюминаторов, глубоко врезанных в броню. Мальчик с тяжёлым сердцем ступил на борт блокшива.
Вахтенным стоял минёр Пустовойтов. Он прислонился к рубке[13] и внимательно глядел на небо. Пустовойтов — ласковый, смешной дядя Толя, который ещё сегодня утром, улыбаясь мальчику, так забавно двигал чёрными усами-клешнями, — сейчас, увидев юнгу, сделал равнодушное лицо и лениво проговорил:
— Наконец вы явились на корабль, Лесков. Соблаговолите подняться на мостик, где вас ждут очередные развлечения.
Виктор быстро оглянулся, покраснел и осторожно взял Пустовойтова за рукав.
— Не прикасаться к вахтенному! — холодно проговорил Пустовойтов, отодвигая мальчика. — Марш на мостик!
Всё это не обещало ничего хорошего. Юнга, опустив голову, подошёл к трапу. Минёр проводил его удивлённым взглядом. Странно! На форменном поясе юнги, как обычно, висел застёгнутый на две медные пуговички длинный чехол, в котором, по-видимому, лежали флажки.
Раньше по широкому трапу, ведущему на мостик, Виктор взлетал пробкой. Теперь ступеньки сделались такими высокими, а трап таким крутым, что пришлось не раз остановиться для того, чтобы набрать полную грудь воздуха, вытереть пот с лица и передвинуть чехол за спину. На мостике Виктор увидел Фёдора Степановича Левшина. Рядом с ним стоял сигнальщик. Старый командир блокшива что-то рассматривал в гавани, держась обеими руками за поручни, будто испытывал их прочность. Он услышал шаги мальчика, но не обернулся.
Виктор стал руки по швам, подождал и едва слышно доложил:
— Юнга Лесков с берега явился…
— Пришёл, юнга? — откликнулся старик, продолжая рассматривать что-то за бортом блокшива. — Хорошо… Я уже думал, что ты забыл дорогу к своему кораблю.
Фёдор Степанович помолчал и добавил, медленно повернувшись к мальчику:
— Ты имеешь что-нибудь сказать? Я слушаю, юнга Виктор Лесков.
Он сделал ударение на слове юнга, и это тоже не сулило ничего доброго.
Виктор понурился, и чем дольше длилось молчание, чем дольше командир смотрел на мальчика, тем краснее становились его уши. Виктору казалось, что Фёдор Степанович смотрит на его чехол, и ему стало душно, страшно. Разве он мог предвидеть, что две палочки, вырезанные им в парке и положенные в чехол вместо флажков, могут вдруг сделаться такими тяжёлыми?.. Две палочки — а такие тяжёлые!..
— Я вижу чехол на поясе, — прервал молчание командир, и его морщинистые, гладко выбритые щёки начали темнеть, что обычно означало приближение вспышки гнева. — Расстегни его… Достань флажки… Так… Подай эту гадость сюда!
Виктор протянул командиру две палочки, вырезанные в парке. Щёки старика стали совсем тёмными, глаза под белыми бровями блеснули. Он с отвращением швырнул палочки за борт, сгорбился, направился к трапу и через плечо бросил Виктору:
— Следовать за мной!
— Эх, Витька, натворил делов! — шепнул сигнальщик, когда мальчик проходил мимо него. — Ох, и пойдёт же из вас дым, юнга Лесков, будьте уверены. Никакой трубы не хватит…
Командир блокшива Фёдор Степанович Левшин занимал самую большую каюту на корабле. Линолеум, покрывавший железную палубу, отражал предметы, как зеркало. Лучи вечернего солнца, проникавшие через иллюминаторы, не встречали на своём пути ни одной пылинки, а толстый мохнатый мат[14] из смолёного троса, лежавший у входа, наполнял каюту весёлым запахом соснового леса.
Письменный шведский стол, за которым читал и писал старик, другой стол — простой сосновый, на котором Фёдор Степанович строил модели кораблей, железный гардероб, деревянный шкаф для книг и различных чудес, жёлтый, запечатанный сургучной печатью несгораемый ящик для судовых документов и денег, — как хорошо знал всё это Виктор, сколько вечеров провёл он здесь, и какие это хорошие были вечера, особенно зимой…
Бывало так. Вечер. За бортом шумит непогода, воет метель, заметая снегом зимующие корабли, в грелках звонко пощёлкивает пар, в гавани бьют склянки, а старик всё не выпускает из морщинистых жёстких рук напильник или резец, и на столе рождается новый корабль.
Каждый корабль, построенный Фёдором Степановичем, был точно такой же, как настоящий корабль, да, точно такой же, но только в сотни и тысячи раз меньше. В сотни и тысячи раз меньше были на этом корабле шлюпки, орудия, якоря, кнехты[15] … но всё это казалось настоящим. На флоте не было моделиста лучше Фёдора Степановича Левшина, и Виктор часами любовался его работой, слушая рассказы о мореплавателях и о гражданской войне.
Левшин позволял Виктору задать два-три вопроса и — о счастье! — пристроить на палубе новой модели какую-нибудь нехитрую деталь, что давало Виктору право говорить: «Мы с товарищем командиром вот какую модель строим, чудо науки и техники, для самого лучшего музея! Вот!»
Закончив очередной корабль, Фёдор Степанович ставил его в крепкий ореховый ящик, обкладывал сосновыми чурочками, чтобы драгоценная модель не пострадала в пути, заполнял пустоты паклей, приколачивал крышку ящика длинными тонкими гвоздями и писал на ней химическим карандашом: «Москва. Музей…» Затем начиналась постройка нового корабля — броненосца «Потёмкина», «Варяга», «Авроры»…
Много замечательных историй услышал в этой каюте Виктор от старого командира: о выстреле «Авроры», о гражданской войне, о бронепоезде «Коммунар», которым командовал Фёдор Степанович, и о своём погибшем отце, который служил на этом же бронепоезде.
Часто старик уводил своего слушателя в далёкое прошлое. Он вешал на переборку карту полушарий и показывал, как плыли знаменитые русские путешественники Беринг, Лаптевы, Седов, Миклухо-Маклай, где сражались боевые русские адмиралы Ушаков, Нахимов…
Виктор был привезён на блокшив как раз в то время, когда Фёдор Степанович задумал писать историю Кронштадта. Раз в месяц старый командир ездил в Ленинград, рылся в библиотеках и привозил старинные книги в жёлтых кожаных переплётах. От него первого Виктор узнал, что Кронштадт — единственный город в мире, где улицы вымощены чугуном, что первый ледокол был построен в Кронштадте, что камни кронштадтских доков[16] и портовых сооружений скреплены цементом, который, как говорят, замешан на яичном белке и поэтому крепче железа. Словом, командир знал множество занимательных вещей.
В те вечера часы летели быстро, как секунды-коротышки, а теперь секунды потянулись длинные, как целые вахты, и страшно было встретиться с суровым взглядом старого командира.
Молчание длилось долго. Юнге показалось, что командир забыл о нём.
Наконец Фёдор Степанович сказал:
— Я недоволен тобой, Виктор. Сегодня ты совершил крупные проступки. Надо объяснить тебе, в чём заключается твоя вина. Если ты любишь флот, ты поймёшь меня. Поймёшь и постараешься запомнить мои слова. Да?
Мальчик кивнул головой.
Фёдор Степанович пожал плечами и сказал:
— Не слышу ответа.
— Есть! — прошептал Виктор.
Старик заложил руки за спину, прошёлся по каюте.
«ЕСТЬ… ЗАРУБИТЬ В ПАМЯТИ!»
— Вспомни, юнга Лесков, — начал старик, — говорил ли я тебе, что корабль начинает бой с погрузки, что о слаженности службы мы судим по тому, как грузится судно?
— Да, говорили…
— С погрузки начинается поход корабля. В погрузке каждая секунда стоит в тысячу раз дороже, чем час во время стоянки. Понятно? Надо научиться грузиться так быстро, как это только возможно, чтобы в случае нужды поскорее выйти навстречу врагу. И тот, кто мешает погрузке, тот мешает боевой службе, мешает учёбе корабля. Помогать погрузке — похвально, мешать ей — преступно. Заруби это в своей памяти. Что же ты молчишь? Подними голову и отвечай по-военному.
— Есть… зарубить в памяти!
— Раз! Второй твой проступок, и тоже очень серьёзный, заключается в том, что ты недостойно употребил своё первое оружие — сигнальные флажки. С радостью готовила команда блокшива этот подарок Виктору Лескову — сыну своего покойного друга. Ясеневые палочки для древков и тонкий красный флагдук для полотнищ мы раздобыли тайком от тебя. Ночью, когда ты лёг спать в своей каюте, я обточил, отполировал палочки. Костин скроил и подрубил флагдук, а Пустовойтов смастерил чехол. Мы думали, мы надеялись: может быть, этими флажками Виктор, наш воспитанник, передаст какой-нибудь важный сигнал, предотвратит беду, окажет услугу флоту. А Виктор при всём флоте просемафорил молодому краснофлотцу обидные слова, оскорбил человека, показал, что он не уважает своё оружие. Знай, что если бы флажки не отобрал вахтенный начальник линкора, то это сделал бы я. Да! Не для забавы, не для шалостей, а для службы народу мы получили оружие. Ты понял?
